Что младшая сестра может быть проблемой, Генри знал изначально. Об остальных у него была информация, заочно он что-то о них знал, мог строить планы, думать о стратегии, прорабатывать манеру поведения - пусть пока что его расчеты все как один проваливались и все равно приходилось изображать что-то наобум. Но Селеста - изначально чистый лист бумаги - все равно казалась ему куда более трудной задачкой, чем все остальные.
Плюс - она его тоже не помнит. Минус - он-то помнить ее должен. Плюс - ей не в чем его подозревать. Минус - зато ее любят, к ней могут прислушиваться - особенно тетя Донна, а Генри ей очевидно не нравится. Сначала он рассчитывал, что Донна повлияет, убедит, сделает что-то. Теперь же опасался, что может получиться наоборот.
Афера оказалась совсем не таким простым делом, как ему казалось вначале. То, что о тестах и проверках пока никто не заговаривал, настораживало только больше. Потому что должны, потому что никто не поверит, потому что, значит, пока что подозревают тихо, молча, и он не может знать, к какому решению они придут.
Пока что он не уходил из дома надолго - боялся пропустить что-то важное, да и настоящему Генри было бы особо некуда идти в незнакомом городе. Ему казалось, что так будет безопаснее, но все равно за эти дни так устал от постоянного напряжения и ожидания - казалось, в любой момент кто-то из Митчеллов (или это будет дядя Малкольм, который вечно крутился в чужом доме?) прервет его игру, встанет, скажет, обязательно, зачем-то, указывая на него пальцем: "Он же не Генри, он просто самозванец!" - что когда Джонатан и Фрэнсис ушли на какие-то чтения, в которых принимали участие, ему показалось, что с плеч свалились добрых фунтов сто.
Теперь у него было немного времени. Когда он изображал Генри, то и дышать толком не мог. Все казалось, его опознают по неправильному дыханию. Но теперь - теперь было можно. И он просто дышал, просто сидел, просто бродил по дому, впервые оценивая его сам, а не как Генри. В чужом доме, чужой семье, чужой шкуре и чужом имени было очень тяжело, оставалось надеяться только на то, что он скоро привыкнет и втянется. Осталось потерпеть еще чуть-чуть, совсем немного.
Завибрировал телефон. Он всегда включал его только на беззвучный, вечно опасаясь того, что звук привлечет слишком много внимания, а внимание - это всегда плохо. Генри посмотрел на экран, поморщился, но все же взял. Не отвечать на звонки с этого номера он боялся больше, чем сказать что-то не то в этих стенах. И все же отвечать старался односложно - сплошные "Да", "Нет", "Еще не знаю", "Позже", "Не уверен". На том конце были недовольны, но не настолько, чтобы пока что доставлять настоящие проблемы. Немного времени у него еще было.
Закончив звонок так быстро, как он мог, Генри снова убрал телефон и, по старой привычке, нервно оглянулся, чтобы еще раз удостовериться, что он тут один.

Генри, услышав, как идет Селеста - больше никого и не было - собрался, как обычно, потому что всегда ждал, что она скажет или сделает что-то такое, что вскроет его раз и навсегда. Что, без пелены воспоминаний перед глазами она увидит все те прорехи в его истории и его роли, которые наверняка есть. Даром, что сравнивать ей тоже было не с чем, а потому опираться Селеста могла только на знания - равно как и он. Это не мешало опасаться ее больше всех из семьи.
Но она, как обычно, не сказала ему ни слова. И Генри сначала с облегчением вздохнул, проводив ее взглядом на кухню, а потом огорченно покачал головой. Его опасения перед Селестой были нерациональны, и он прекрасно это понимал. Расчет требовал налаживать с ней отношения, и проще всего это было бы сделать, если бы она проявила к нему хоть каплю интереса. Но она будто не собиралась делать это, а начинать самому было труднее. Обычно он находил повод и вовсе не спешить с Селестой: переключался на Джо, на Фрэнсис, на тетю Донну, на кого и на что угодно, убеждая себя в том, что с младшей все срастется, надо только дать срок. Да только праздники заканчивались, и кто знает, сможет ли он все устроить после них.
Он безнадежно осмотрелся в поисках нового повода и сегодня не искать общения с Селестой, но заставил себя прекратить и пошел за ней на кухню. Остановился на пороге, внутренне позабавившись тому, как ему трудно зайти в комнату, где он никому не нужен, куда его не пригласили - точь в точь вампир из старых черно-белых фильмов - посмотрела на Селесту. Тихо - так, чтобы со стороны было незаметно, что он волнуется - глубоко вдохнул, и только потом сказал:
- Доброе утро. Сделаешь и мне тоже? Черный, без ничего. Пожалуйста, - после короткой паузы добавил Генри.
Что он пьет такой кофе, он уже говорил, больше не полагаясь на чужие вкусы - особенно после того, как узнал от Фрэнсис, что их отец пил также. Нехорошо набивать баллы за счет давно мертвого, трагически погибшего человека. Но с другой стороны, он тут и так пытается немного обокрасть его живых наследников, а если уж нарушать моральные принципы, то сразу все.
- Наших больше никого нет, - сказал он. - А ты такими благотворительными вещами не занимаешься?

Она хотя бы отвечает - в глазах Генри это уже огромное достижение. Он посматривает на то, сколько воды она наливает, смотрит на сиротливую чашку. А могла отказать. Могла сделать вид, будто не услышала. Теперь же хотя бы на время кофе он может побыть рядом.
- Можем не изображать, - соглашается он, но сразу же добавляет, - я и не изображаю. Я ведь совсем не знаю тебя. К сожалению. Просто пытался познакомиться.
Она проходит по кухне, ища, чем бы себя занять, чтобы не раздражать Селесту и просто чтобы на время развеять праздность. У него были периоды, когда он не делал ничего полезного, но совсем ничего не делать Генри еще не случалось. Прежде он просто не мог себе этого позволить: день безделья мог потащить за собой проблемы разного масштаба, от голодного дня до потери жилья. И теперь, хотя на самом деле он работает - ему ведь нужно побольше узнать о Митчеллах, поскорее вписаться в их семью так, будто он всегда был тут - все равно не может избавиться от чувства, что просто теряет время, не занимаясь ничем. От этого неуютно, от этого кажется, что скоро все рассыпется и испортится, и он отгоняет это ощущение ерундовыми развлечениями. Ему подходит что угодно, пока удается убивать время.
Возможно, стоит найти работу, но он никак не может решить, какую работу хотел бы себе Генри, чем бы занялся, вернувшись домой.
- Ты совсем не рада тому, что я вернулся? - спрашивает он напрямую.
С людьми, которые не любят "милое", ка кона назвала, поведение, излишняя прямота временами срабатывает. Генри еще не уверен, что Селеста - именно из таких, он сильно рискует, но не знает, за что еще уцепиться. В случае младшей сестры у него нет костылей из рассказов старой лендледи, нет возможности сыграть на старой памяти или жалости или тоске по нему, а прочитать ее у него не получается, потому что как только он оказывается рядом, она закрывается.
- Ты учишься, да? - меняет он тему, рассчитывая, что Селеста ответит на тот вопрос, который будет ей более приятен. Даже то, какие вопросы она игнорирует, дадут ему больше информации, чем у него есть сейчас.

Генри не знает, не понимает до конца, что движет Селестой. Она может не верить, что он - Генри, может злиться, как сначала злилась Фрэнсис, за то, что он сбежал, бросив их, а может просто ощущать антипатию. Среди тысяч людей, которых мы встречаем на жизненном пути всегда найдутся те, кому ты просто не нравишься - без причин, поводов, независимо от того, что и как ты делаешь, стараешься ли и что в свою очередь испытываешь к ним. Когда-то эта простая истина, скрытая от многих людей, избавила его от мучительных копаний в себе в поисках того, что в нем не так, где он опять все испортил и почему опять вернулся в приют. С Селестой все могло быть точно также. Вот только сдавать его было больше некуда. Разве что в полицию, напомнил внутренний голос, и Генри, отмахнувшись от него, пошел за кофе.
Тот был еще очень горячим - он не пил настолько горячий - но дразнить Селесту близостью он не хотел, и потому спешно вернулся на старое место, чувствуя под пальцами жар.
- Ладно, ладно. Тебе нечему радоваться - я понимаю. Я сам, может, был бы очень зол на твоем месте. Все были бы. До сих пор удивляюсь тому, что Джо не начистил мне рожу. Но...
Он отпил и быстро глотнул воздуха, чтобы остудить небо. Но брать долгую паузу не стал и почти сразу продолжил:
- Нам, очевидно, придется теперь видеться. Раз тут никого нет, и тебе можно не притворяться, давай договоримся. Я вижу, что ты уходишь из дома. Скорее всего, это из-за меня. Но я не помню, чтобы у нас в семье было правило о том, что может быть только три Митчелла в поколении. Да и вечно уходить ты не сможешь, да и потом - это ведь твой дом.
Тетя Донна, да и Фрэнни, а может, даже Джо, немедленно ответили бы, чтобы он не выдумывал, потому что это и его дом тоже. Оставлять место для такой же реплики Селесты Генри не стал - подозревал, что пауза провиснет, заполненная одной лишь неуютной пустотой.
- Нужно решить, если не как это исправить - потому что больше я не уйду - то как научиться жить рядом. Ты тут дольше, потому ты решай и предлагай первой, а я сделаю все, что смогу. Давай, помоги мне: как я могу бесить тебя меньше? Что должен сделать, чтобы ты не сбегала от собственной семьи вместо меня?

Отредактировано Henry Mitchell (18.04.2016 20:46:14)

Кофе все еще слишком горячий, но Генри пьет, глотает его снова и снова, чувствуя, как струя огня тянется по пищеводу в желудок. Но пусть лучше так - срываться ему сейчас просто нельзя, хотя очень хочется. Но он обещал Джо, что не станет рассказывать о прошлом. Вдобавок, не обо всем своем прошлом он и собирался рассказывать изначально. Не только здесь и сейчас - а вообще. Некоторые прошлое проще похоронить на дне души, придавить чем-то тяжелым, и никогда о нем не говорить, не думать, не вспоминать.
В этой семье он не пытался давить на жалость, потому что старался избегать этого вообще. Это скверная, хитрая ловушка: ты начинаешь жалеть себя однажды, и потом уже не можешь остановиться, так и барахтаешься в прошлом: без денег на психотерапевта, который поможет; без близкого человека, на которого можно вывалить все, не боясь, что он не поймет, не захочет слушать или не испугается и не уйдет навсегда; без шансов разгрести свое дерьмо самостоятельно и, как следствие, без будущего.
Генри знает это все, он всегда удерживается и не идет по этому тупиковому пути. И все же, как сильно его передергивает - хорошо бы она подумала, что он поперхнулся или обжегся - когда она говорит про истории о том, как хреново ему жилось. Что она об это знает? Что представляет - истории из сериалов и кино? Они зачастую куда лучше реальности. Что самое худшее случалось с ней? Не получила пони на день рождения?
Он знает о хреновой жизни почти все, во многом такой она стала по его собственной вине, но это все равно жизнь - это его жизнь, и какая бы она ни была, слышать, как эта избалованная девчонка говорит о ней таким тоном, и ничего не сказать, не сделать, почти невыносимо. Хороший брат, которого он изображает уже несколько дней, слетает с лица Генри. Уже не Генри, а Салли - Салли, который никогда не давал себя в обиду - смотрит на нее.
- Видишь, какое дело, - его спокойствие пугает даже его самого, - я теперь тоже твоя семья. Меня теперь касается все. Ты можешь уходить из дома, можешь не говорить со мной, можешь вести себя как маленькая истеричка - это не изменит ничего. А можешь постараться хотя бы сделать вид, что мы ладим - и тогда наша жизнь станет чуть более приемлемой.

Сложнее всего в этом доме было помнить, что он все еще в настоящей жизни, а не в каком-то сне. Пусть Генри все еще не ощущал себя частью семьи, а только посторонним наблюдателем, даже наблюдать ему нравилось. У них была хорошая, какая-то уютная семья. Ему нравилось быть вместе с ними. Нравилось постепенно входить в их мир. Пусть это временно - кто сказал, что он не может получить небольшую передышку, не может позволить себе немного спокойной семейной жизни, прежде, чем совершит задуманное?
Вообще-то, так говорил прежде всего здравый смысл - ему нельзя к ним привязываться, а он всегда привязывается к людям, с которыми ему спокойно - но Генри его успешно игнорировал. Игнорировать Селесту было труднее. Пожалуй, стоило поблагодарить ее за то, что она привносила в эту святочную историю немного настоящего мира - где не ждали, не любили, не обязаны были идти на уступки или мировую.
Генри покрутил чашку с кофе, пытаясь успокоиться, загоняя Салли назад.
- Не дает, - согласился он и кивнул на руку, где на запястье билась зеленоватая жилка, - зато дает это. У нас одна кровь: нравится тебе или нет, но мы семья. Или хотя бы родственники.
Он не знал наверняка, говорит в ней возраст или она просто максималистка. Но она не отступала. С этой сестрой, похоже, он не зайдет дальше кофе. Откровенность, работавшая на Фрэнни, тут бы не подействовала совсем.
- Я обхожусь - обошелся бы и меньшим. Мне не нужно обожание - мне нужен дом. Тетя, брат, сестры - семья. И я меньше всего хочу, чтобы ты повторила мою ошибку. Сбежать от проблем кажется простым, но это невозможно. Я пытался - пытался долго и хорошо, поверь. Ты теперь делаешь точно то же самое. Ты сбегаешь, просто не насовсем, с возвратом домой, чтобы поспать. Мне просто интересно: себе ты тоже потом откажешь во всем, в чем только сможешь? Или право быть семьей теряют только другие, а на тебя такие правила не распространяются?